Русские сезоны, фарфор и танец. От Дягилева до Пауля Шойриха

 

В начале XX века мир искусства испытал культурный взрыв — «Русские сезоны» Сергея Дягилева покорили Европу. Париж, Лондон, Берлин — города замирали в восторге перед ослепительным шествием русской музы, танца и костюма. На сцене царствовали Анна Павлова, лёгкая, как дыхание, и Тамара Карсавина, воплощение страсти и благородства.

Рядом с ними блистал Михаил Фокин, реформатор балета, создавший «Шопениану», «Карнавал», «Петрушку» и «Египетские ночи».

 

Эти спектакли были не просто балетом — они были воплощением мечты, поэтического движения, превращённого в музыку и свет. Павлова парила в «Умирающем лебеде», Карсавина завораживала в «Царице ночи», а сцена «Египетских ночей» Фокина манила ароматом древнего Востока, знойного и загадочного.

 

Те же чувства, тот же восторг перед телом, линией и моментом вдохновили мастеров фарфора в Германии. Пауль Шойрих (Paul Scheurich), художник Meissen и Volkstedt, был, пожалуй, самым музыкальным среди скульпторов. Его миниатюры будто танцуют — каждая складка, жест, изгиб несёт ритм и дыхание балета.

 

Особое место занимает созданный им «Петрушка» — трагический шут, ребёнок и мечтатель, который восходит из балета Стравинского и Фокина. В фарфоровом воплощении Шойриха — это не просто комическая фигура, а душа артиста, уязвимая и трепетная. Его Петрушка смеётся и плачет одновременно, как и сцена, где кукла впервые чувствует боль и любовь.

Легчайшие мазки полихромной росписи подчеркивают выразительность его позы, а порывистая пластика напоминает балетное движение — мгновение до прыжка, вдох перед финалом.

 

Вслед за Шойрихом свою интерпретацию образа создала Еропкина, мастер фарфора с русской интонацией. Её Петрушка — более наивный, с оттенком народного лукавства, тёплый и домашний. В нём чувствуется не сцена театра, а ярмарочная площадь, русская душа, смеющаяся над судьбой.

 

А рядом — ещё один образ, тонкий и философский: «Дурак» — статуэтка, как символ вечного противоречия между простотой и мудростью. В фарфоре этот персонаж будто выходит из мира снов и притч — он и шут, и мудрец, и зеркало самого зрителя.

 

Всё это — единая линия искусства: от дягилевской сцены до мастерской Meissen.

Балет и фарфор, движение и хрупкость, вдохновение и тишина.

Когда смотришь на фигурку Шойриха, кажется, что она вот-вот оживёт, вздохнёт и шагнёт в свет рампы — туда, где Анна Павлова по-прежнему кружится в вечном танце, где звучит музыка Стравинского, где Петрушка смеётся сквозь слёзы.

На главную страницу